Неточные совпадения
Она, в том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на том самом кожаном старинном диване, который
стоял всегда в кабинете у
деда и отца Левина, и шила broderie anglaise. [английскую вышивку.]
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте
стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и
дед.
Об возне своей с чертями
дед и думать позабыл, и если случалось, что кто-нибудь и напоминал об этом, то
дед молчал, как будто не до него и дело шло, и великого
стоило труда упросить его пересказать все, как было.
Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зеленые леса! Горы те — не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что
стоят на холмах, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного
деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое небо. Те луга — не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц.
— Вишь! — стал
дед и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. — Клад! — закричал
дед. — Я ставлю бог знает что, если не клад! — и уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. — Эх, жаль! ну, кто знает, может быть,
стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!
Долго
стоял дед у берега, посматривая на все стороны.
Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не пойду так; вместо всех выкрутасов ноги только спотыкаются. Долго глядел
дед на нас, сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги не
постоят на месте: так, как будто их что-нибудь дергает.
Еще
стоит островком в моей памяти путешествие в Кишинев к
деду с отцовской стороны…
Знакомство с барчуками продолжалось, становясь всё приятней для меня. В маленьком закоулке, между стеною
дедова дома и забором Овсянникова, росли вяз, липа и густой куст бузины; под этим кустом я прорезал в заборе полукруглое отверстие, братья поочередно или по двое подходили к нему, и мы беседовали тихонько, сидя на корточках или
стоя на коленях. Кто-нибудь из них всегда следил, как бы полковник не застал нас врасплох.
В комнате было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними
стояла любимая икона
деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом у меня, говоря...
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери
стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину.
Дед сказал ему...
Мне не видно его лица, но он
стоит так, словно собрался перепрыгнуть через улицу и вцепиться в
дедов дом черными мохнатыми руками.
Я ушел, но спать в эту ночь не удалось; только что лег в постель, — меня вышвырнул из нее нечеловеческий вой; я снова бросился в кухню; среди нее
стоял дед без рубахи, со свечой в руках; свеча дрожала, он шаркал ногами по полу и, не сходя с места, хрипел...
Предо мною
стояло круглое, безволосое, ребячье лицо барина, я помнил, как он, подобно щенку, тихонько и жалобно взвизгивал, отирая желтую лысину маленькими ручками, мне было нестерпимо стыдно, я ненавидел братьев, но — всё это сразу забылось, когда я разглядел плетеное лицо извозчика: оно дрожало так же пугающе противно, как лицо
деда, когда он сек меня.
Дедова кровать
стояла в переднем углу, почти под образами, он ложился головою к ним и окошку, — ложился и долго ворчал в темноте...
Так и сделалось: вывернулась оглобля дорогой-то, чуть не убило
деда с Михайлом да Климом, и задержались они, а как, поправившись, доскакали до церкви — Варя-то с Максимом на паперти
стоят, обвенчаны, слава те, господи!
Дед, темный и немой,
стоял у окна, вслушиваясь в работу людей, разорявших его добро; бабушка бегала где-то по двору, невидимая в темноте, и умоляюще взывала...
Однажды, когда она
стояла на коленях, сердечно беседуя с богом,
дед, распахнув дверь в комнату, сиплым голосом сказал...
Жителей в Большой Елани 40: 32 м. и 8 ж. Хозяев 30. Когда поселенцы раскорчевывали землю под свои усадьбы, то им было приказано щадить старые деревья, где это возможно. И селение благодаря этому не кажется новым, потому что на улице и во дворах
стоят старые, широколиственные ильмы — точно их
деды посадили.
— Самосадка-то пораньше и Ключевского и Мурмоса
стояла, — повторяли старички коноводы. — Деды-то вольные были у нас, на своей земле сидели, а Устюжанинов потом неправильно записал Самосадку к своим заводам.
Вечером, когда
дед сел читать на псалтырь, я с бабушкой вышел за ворота, в поле; маленькая, в два окна, хибарка, в которой жил
дед,
стояла на окраине города, «на задах» Канатной улицы, где когда-то у
деда был свой дом.
Дед встретил меня на дворе, — тесал топором какой-то клин,
стоя на коленях. Приподнял топор, точно собираясь швырнуть его в голову мне, и, сняв шапку, насмешливо сказал...
Учиться читать я начал лет пяти.
Дед добыл откуда-то азбуку, которую я помню и сейчас до мелочей. Каждая буква была с рисунком во всю страницу, и каждый рисунок изображал непременно разносчика: А (тогда написано было «аз») — апельсины.
Стоит малый в поддевке с лотком апельсинов на голове. Буки — торговец блинами, Веди — ветчина, мужик с окороком, и т.д. На некоторых страницах три буквы на одной. Например...
—
Дед, зачем это крест
стоит? — спросил Егорушка.
Стоя на дворе маленькими кучками, люди разговаривали, сумрачно поглядывая на тело убитой, кто-то прикрыл голову её мешком из-под углей. В дверях кузни, на место, где сидел Савелий, сел городовой с трубкой в зубах. Он курил, сплёвывал слюну и, мутными глазами глядя на
деда Еремея, слушал его речь.
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от
деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь,
стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по его».
Лотохин. Вот и имение
стоит сто тысяч, а продается за пятьдесят; да кроме того, оно должно быть вам дорого, потому что это имение
дедов ваших, там они родились и умерли.
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес
дед и брал с собою внука. Веселое было время! И
дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Выпало, прежде чем вырубить елку,
дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем,
стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись по сугробам летит стрелой заяц…
Дед не может, чтоб не крикнуть...
Дед встал, поднял окно; на улице было темно, грязно; передок
стоял тут же под окном.
Лука Кирилов сейчас к
деду Марою и говорит: так и так, вот что моя баба видела и что у нас сделалось, поди посмотри. Марой пришел и стал на коленях перед лежащим на полу ангелом и долго
стоял над ним недвижимо, как измрамран нагробник, а потом, подняв руку, почесал остриженное гуменцо на маковке и тихо молвил...
Преосвященный владыко архиерей своим правилом в главной церкви всенощную совершал, ничего не зная, что у него в это время в приделе крали; наш англичанин Яков Яковлевич с его соизволения
стоял в соседнем приделе в алтаре и, скрав нашего ангела, выслал его, как намеревался, из церкви в шинели, и Лука с ним помчался; а
дед же Марой, свое слово наблюдая, остался под тем самым окном на дворе и ждет последней минуты, чтобы, как Лука не возвратится, сейчас англичанин отступит, а Марой разобьет окно и полезет в церковь с ломом и с долотом, как настоящий злодей.
Англичанин глаз с него не спускает и видит, что
дед Марой исправен
стоит на своем послушании, и чуть заметит, что англичанин лицом к окну прилегает, чтобы его видеть, он сейчас кивает, что здесь, мол, я — ответный вор, здесь!
Давно
стоит земля, а не бывало
Такого дела на святой Руси.
И небывалую ты служишь службу.
Прими ж такое звание от нас,
Какого
деды наши не слыхали
И внуки не услышат, и зовись
Ты Выборным всей Русскою Землею!
— Пчеле муха — не компания, так и тебе не следует водить компанию с парнями вроде Стёпки. Ты — работой
деда и отца — поставлен хозяином у дела, —
стой твёрдо!
Его родина — глухая слободка Чалган — затерялась в далекой якутской тайге. Отцы и
деды Макара отвоевали у тайги кусок промерзшей землицы, и, хотя угрюмая чаща все еще
стояла кругом враждебною стеной, они не унывали. По расчищенному месту побежали изгороди, стали скирды и стога; разрастались маленькие дымные юртенки; наконец, точно победное знамя, на холмике из середины поселка выстрелила к небу колокольня. Стал Чалган большою слободой.
— Лёнька!.. Погляди-ка!.. — вдруг всхлипнул
дед восторженно и, весь корчась от удушливого кашля, протянул внучку что-то длинное и блестящее. — В серебре! серебро ведь!.. полсотни
стоит!..
Мальчик
стоял неподвижно, держась за рукав
деда.
За болотом на берегу Песчанки, о которой говорил
дед,
стояли ивы, а за ивами в тумане синела господская рига.
—
Стой! — крикнул он. — Не так! Здравствовать по старине!.. Как
деды пивали, как прадеды певали, так и нам пить да петь!.. Чарочку!..
Вон вихляевский-то внук в извозчиках на бирже
стоит, а
дед, прадед первыми людьми по всей Казани были…
Расставшись с
дедом, Кирила
постоял среди площади, подумал и пошел назад из города. Он решил сходить в Золотово.
Девочка успела рассказать все это, сползая с нар и
стоя теперь вся трепещущая, испуганная и взволнованная перед Игорем и Милицей. Огромные, разлившиеся во весь глаз, зрачки её говорили о том ужасе, который только что пережило это юное создание. A откуда-то снизу, из-под пола, доносились глухие, протяжные стоны. Очевидно, то стонал раненый старик-дед.
В первой комнате, устланной коврами и увешанной по стенам оружием,
стояли низенькие тахты и лежали на коврах подушки. Комната эта называлась «кунацкой». Здесь
деда принимал гостей, здесь пировали лезгины своего и чужих аулов.
— Юлико, — насколько возможно спокойно проговорила я, — когда умирала
деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа… Около престола
стояли ликующие серафимы, и
деда пошла к ним с охотой, она не плакала… Темный ангел пришел к ней так тихо, что никто его не заметил…
— Вся-то школа
стоит тысячу. Нехорошо на людей клеветать,
дед. Это все вздор.
Через несколько минут Терентьич уже
стоял перед его сиятельством. Это был древний, но еще бодрый старик, с седой как лунь бородою и такими же обстриженными в скобку волосами на голове, но с живыми, почти юношескими глазами, не потерявшими свой серый цвет и глядевшими прямо и честно. Еще при
деде князя Сергея Сергеевича Терентьич, или, как его называли более почтительно, Степан Терентьич, служил в казачках и прозывался Степкою.